«Достаточно поработав в школах – и городских, и сельских, могу утверждать, что школа наша плохо учит и дурно воспитывает, а лишь разменивает и мельчит юные годы и души. Всё поставлено так, что ученикам не за что уважать свой педсовет. Школа будет истинной тогда, когда в учителя пойдут люди отборные и к тому призванные. Но для этого – сколько средств и усилий надо потратить! – не так оплачивать их труд и не так унизительно держать их». («Письмо вождям Советского Союза») 

Первый преподавательский опыт Солженицын получил ещё накануне войны. Развивать же его пришлось уже в ссылке, в Коктерекском районе Джамбульской области Казахской ССР. Здесь, через день по прибытии, А.И. узнал о смерти «усатого отца». Было 5-е марта 1953-го года. У репродуктора стояла горестная толпа, жалкая в своей бессмысленной, рабской скорби по тирану, и писатель старался придать лицу аналогичное выражение. Возвратившись в крохотный домик, меблировка которого состояла из двух ящиков, снятый накануне, Солженицын написал стихотворение «Пятое марта», дав волю истинным чувствам. Он сожалел лишь о том, что «единственный, кого он ненавидел» ускользнул от русской мести, а вместо этого страна, словно умалишённая, рыдает по своему мучителю.
Так начиналась ссылка, объявленная вечной. И смерть Сталина ничего не изменила в этом. «Ворошиловская» амнистия, как все прочие, коснулась лишь воров и убийц, «социально близких», по ранне-советскому ещё критерию, а 58-я оставалась сидеть, и ссылка продолжала быть вечной. «Мне лестно, конечно, быть вечным, но вечно ли МГБ?» – писал А.И. Первое время он наслаждался одиночеством и свободой, самозабвенно писал пьесу «Пленники». Однако, нужно было чем-то зарабатывать на хлеб насущный. Некоторое время он работал плановиком-экономистом, но эта работа отнимала слишком много времени от литературы, и её пришлось оставить. Тогда-то на помощь снова пришла математика. Ещё месяц назад в облоно Солженицыну, искавшему места учителя, заявили, что все школы района полностью укомплектованы, а теперь назначили преподавателем физики и математики в оба выпускных класса средней школы им. Кирова села Кок-Терек (Берлик) за три недели до экзаменов. Тот день, когда он впервые вошёл в класс, стал одним из самых счастливых в жизни, и счастья этого достало на годы. «Всё светлое было ограничено классными дверьми и звонком», – вспоминал А.И. «У Александра Исаевича была исключительно своеобразная манера ведения урока: – рассказывал один из учеников, С. Кожаназар, – чистейшая русская речь и разносторонняя эрудиция держали нас под гипнозом этого сложного предмета. Широким шагом он устремлялся к столу, принимал стойку «смирно» и произносил: «Здорово, орлы!» Т.Д. Лызлова, попавшая в Коктерекскую школу в 1952-м году, после Ярославского педагогического училища, много лет спустя делилась воспоминаниями: «Он сразу покорял своим внутренним обаянием, эрудированностью, всесторонней образованностью, и особенно в литературе, что меня всегда изумляло. Все дети в нашей школе были влюблены в математику и в Солженицына. Дети не очень хорошо владели русским языком. И вот им преподают математику на русском. И как! И они великолепно её усваивают. И легко пишут всякие замысловатые формулы, и бегают стайкой за своим учителем, который ходит по посёлку в поношенных ботинках и таких же поношенных брюках. И никто не обращает внимания, что у него всего, почитай, две рубашки, одна в жёлтую полосочку, другая – белая, единственная белая, с прохудившимся воротником, который некому было заштопать…»
Среди учеников было много ссыльных: немцы, украинцы, корейцы, греки. Образование было их единственным шансом выйти в люди, а потому учились они старательно, жадно. Неизбалованные науками казахи также не отлынивали от новых знаний. Правда, немало нарушений бывало в отношении детей начальства. Учителя, преимущественно ссыльные, были запуганы, оценки ставились подчас «за барана», за каракулевую шкурку, с которой мог явиться знатный партиец к педагогу, чтобы его лоботрясу поставили тройку на экзамене. А.И. сумел поставить себя вне этого порочного круга. У него не было ничего ни близких, ни дома, ни имущества, ни паспорта – но ему удавалось сохранять независимость: «Только при справедливых оценках могли у меня ребята учиться охотно, и я ставил их, не считаясь с секретарями райкома». Ученики платили своему учителю уважением и искренней любовью. Один из них, Б. Скоков, писал ему в письме спустя 56 лет: «Помню чисто бритое Ваше лицо, мягкие падающие волосы, Вашу бодрую походку… Я учился у Вас три года, прошли мы с Вами все фундаментальные предметы, все 300 задач из учебника Худобина. Мне, Вашему ученику, который получал тройки и четвёрки по математике, удалось получить отличные оценки при поступлении в Новосибирский институт торговли и с отличием его окончить. Ваш труд, затраченный на нас, не пропал даром, и мы до сих пор вспоминаем Вас с благодарностью. Я больше не встречал ни в учёбе, ни в жизни человека более честного, трудолюбивого, знающего всё на свете. Я помню Ваши слова на выпускном вечере, когда мы восхищались Вашим знанием математики, тогда Вы сказали: «Ребята, я знаю лучше русский язык и литературу». Мы убедились в этом, когда вышла в свет книга «Один день Ивана Денисовича»…»
О том времени Солженицын вспоминал: «При таком ребячьем восприятии я в Кок-Тереке захлебнулся преподаванием, и три года (а может быть, много бы ещё лет) был счастлив им одним. Мне не хватало часов расписания, чтоб исправить и восполнить недоданное им раньше, я назначал им вечерние дополнительные занятия, астрономические наблюдения – и они являлись с такой дружностью и азартом, как не ходили в кино». Между тем, судьба уже готовила ему новое испытание. С первых дней преподавания А.И. почувствовал приступы странного недомогания. Вначале причину его не смогли определить, но уже осенью картина стала ясной: вырезанная в лагере опухоль дала метастазы в живот. Он еле держался на ногах, с трудом работал, мало ел и спал. Он свыкался с мыслью о скорой смерти: «Месяц за месяцем, неделя за неделей клонясь к смерти, свыкаясь, – я в своей готовности, смиренности опередил тело». В это тяжёлое время единственными близкими людьми его был ссыльный доктор Зубов и его жена, отнёсшиеся к писателю, как к сыну. Зубову Солженицын читал свои, всё ещё хранимые в памяти, произведения, и доктор поражался, как можно так изнурять свой мозг. Зубов сделал потаённое хранилище для сочинений А.И. вначале в фанерном посылочном ящике, затем в столе. После этого сбережённые в памяти вещи стали перекочёвывать на бумагу. Имуществом Солженицына по его смерти должны были распоряжаться Зубовы, и об этом А.И. часто говорил с врачом.
В областной больнице вынесли вердикт: жить пациенту осталось не более 3-х недель, надо немедленно ехать в Алма-Ату. Другой врач рекомендовал отправиться в Ташкент. Он же посоветовал обратиться к поселенцу столыпинского времени старику Кременцову за иссык-кульским корнем. Солженицын добыл и этот корень, и готовую настойку. Ему, во что бы то ни стало, нужно было прожить ещё хотя бы два месяца, что бы успеть записать сочинённое в лагере, чтобы удивительная память его не стала могилой всему, столь долго хранимого в ней. Снадобье было ядовитым, и при малейшей ошибке в дозировке могло стоить больному жизни, но, по-видимому, именно оно и спасло А.И. Прошло восемнадцать дней, и утром он проснулся со странным чувством, что что-то изменилось в нём. Было 19-е декабря, день Николая Угодника. Его Солженицын считал поворотным. Бессонными, наполненными болью ночами он успел записать всё заученное и, скрутив листки в трубочки, набил ими бутылку из-под шампанского и закопал её на своём участке. Место это знал лишь Зубов.
Новый год начался для А.И. в Ташкенте, в «раковом корпусе», о котором впоследствии будет написана одноимённая повесть и рассказ «Правая кисть». Процесс был сильно запущен, и лечение шло трудно. Врачи применяли химиотерапию и рентгеновское облучение, сам больной втайне от них продолжал пить опасную настойку, к которой добавил чагу, пользу которой открыл доктор Масленников из Александрова. Трудно сказать, что именно из этих средств помогло больше, но 18-го февраля 1954-го года Солженицын вернулся в Кок-Терек, чувствуя, что «болезнь отвалилась». В те дни А.И. писал: «Как же не сказать, что всё по воле Божьей, и если со мной совершается чудо, то только Им. Сидя здесь, я уже опять не считаю себя излеченным, но каждый год жизни – великий дар». Спустя 35 лет он говорил: «Когда человек осмысливает свою жизнь, то нельзя не испытать какого-то мистического уважения к тому, что, вот, зачем-то тебе жизнь возвращена. Врачи сказали, что спасти нельзя, а я спасся. Конечно, это не может не отразиться на человеке. Но и обязывает работать в эту вторую жизнь, себя не бережа». Так и работал А.И., – «себя не бережа» с «эпохи Прекрасной Ссылки» и до последних дней. Весной 54-го была создана «Республика труда», а 55-м – первая редакция «В круге первом».
В 1956-м году после ХХ съезда КПСС ссылка для осуждённых по 58-й была упразднена. Солженицына тянуло в русскую глушь, в русскую деревню средней полосы, где можно было бы учительствовать и спокойно писать. По окончании учебного года он навсегда покинул Кок-Терек и перебрался во Владимирскую область, в деревню Мильцево. Здесь он поселился в избе Матрёны Васильевны Захаровой, чей образ увековечит в рассказе «Матрёнин двор». Преподавать ему предстояло в соседнем посёлке Мезиновском, куда ходили учиться ребята со всей окрестности, некоторые – живя в 6 км от неё: всего же – более 1000 детей, по 40 учеников в классе. В школе А.И. называли ходячей энциклопедией и Лютером-реформатором. В начале учебного года он предложил собственную методику – дав всем классам контрольную, по результатам разделил учеников на сильных и посредственных, а далее работал индивидуально. На уроках каждый получал отдельное задание, так что списывать не было ни возможности, ни желания. Ценились не только решение задачи, но и способ решения. Максимально была сокращена вводная часть урока: учитель жалел время на «пустяки». Точно знал, кого и когда нужно вызвать к доске, кого спрашивать чаще, кому доверить самостоятельную работу. Один из любимых учеников Солженицына, С. Фролов, вспоминал: «Учитель никогда не садился за учительский стол. В класс не входил, а врывался. И с этой минуты мы жили в ускоренном ритме. Он всех зажигал своей энергией, умел построить урок так, что скучать или дремать было некогда. Он уважал своих учеников. Никогда не кричал, даже голоса не повышал». А.И. вёл кружок по прикладной математике. Он рассказывал ребятам о лучших математиках мира и их открытиях, о чудесах техники, учил определять расстояние на местности, время по солнцу и скорость движения поездов, показывал, как работать с логарифмической линейкой, астролябией и арифмометром. Ребята сами смастерили зеркальную астролябию, эркер, пантограф. Нередко занятия проходили в лесу, в поле; потом сидели у костра, пели, пекли картошку, говорили о литературе. Зимой учитель мог вывести класс на школьный двор, завязать ребятам глаза и пустить по снежной целине, объясняя, что шаг у человека не одинаков и одна нога уводит другую, заставляя кружить: выписывая, под общий смех, кривые, дети постигали причины кружения путников в лесу. При этом Солженицын был педагогом строгим и требовательным. «Чтобы получить у него «4», надо было несколько контрольных написать на «5», – вспоминал В. Кишев. – Если видел, что человек чего-то не понимает, пытался докопаться до причин не понимания и спрашивал на каждом уроке». Ему вторит и В. Птицына: «В класс приходил с указкой и журналом, который лежал на столе и оставался нераскрытым. Никаких учебников и других книжек. Сразу же двое шли к доске, называлась страница учебника, параграф, номер задачи – работайте! А сам занимался с классом. И так всё по памяти. Можно было не проверять – точно. На оценки был скуп, четыре с плюсом – потолок, на пять, шутил он, я и сам не знаю. Планку знаний он нам, конечно же, завышал. На логарифмической линейке сразу же начали с трёхзначных цифр. Хоть и трудно, но освоили, а потом всё как бы само пошло». В Мезиновской школе А.И. ценили, хотя и удивлялись его молчаливости и замкнутости, отстранённости от коллектива.

В Мальцеве произошло воссоединение Солженицына с бывшей женой. Их первая по возвращении А.И. из ссылки встреча произошла в доме Паниных, по настоянию жены Дмитрия Михайловича Евгении Ивановны. Солженицын воспринимал эту встречу, как последнюю, прощальную. И в качестве прощального презента подарил на память задачник по алгебре, в переплёте которого были спрятаны посвящённые ей стихи, цикл «Когда теряют счёт годам», написанный от лица женщины, ожидающей любимого из тюрьмы. Он сочинил их в Марфино, желая сохранить таким образом письма жены, которые нельзя было вывезти, а в Кок-Тереке восстановил цикл по памяти и записал. «Теперь, когда мы с Наташей прощались, – вспоминал А.И., – как я понимал, навсегда, я решил подарить ей этот цикл на память. Я думал, что на этом всё кончилось. А на этом, наоборот, всё только началось. Она взвилась, нет, она взорвалась, как атомная бомба. Она увидела неслыханное: её письма изложены стихами, которые, конечно, когда-нибудь создадут ей светлый ореол, вознесут её на небесные вершины; она была потрясена… Какой-то рок, что я подарил ей эти стихи, без них ничего бы не было. А так разгорелся пожар…»
Этот цикл, действительно, взорвал жизнь Натальи Алексеевны. Её спокойная семейная жизнь стала ей не нужна. Мужа, который всеми силами старался удержать ей, она всё чаще называла «Саней», пасынки, которые привязались к ней и называли «мамой», стали чужими. Столько времени хранившая молчание, пока А.И. был в лагере и ссылке, теперь Решетовская слала ему в Мильцево письмо за письмом. Солженицын был удивлён и пытался отговорить бывшую жену от необдуманного шага, удержать её на расстоянии: он объяснял ей, что имеет несколько иные планы на жизнь, что он болен и вряд ли проживёт долго, что, наконец, нельзя же так вдруг забыть о «материнстве», которое, как писала она, наполняло её жизнь, что с новым её мужем у неё гораздо больше общего, чем с ним. Но все уговоры были бесполезны. В октябре 56-го Наталья Алексеевна приехала в Мильцево. Матрёна Васильевна тактично ушла к соседке, оставив дом в полное распоряжение постояльца. «От неё, конечно, не укрылось счастливое выражение наших глаз. Но… ни вопроса, ни намёка… Между тем именно она явилась первым свидетелем нашего возродившегося счастья», – писала Решетовская. «Она с огромной энергией приехала ко мне, и мое сопротивление ослабло, – вспоминал А.И. – После стольких лет одиночества, без общения с женщиной, а главное, без возможности говорить, чем занимаешься, что пишешь, я ослаб и пошёл ей навстречу охотно». Как когда-то в юности, он вновь писал ей полные страсти и нежности письма, только теперь в отличие о той поры и она отвечала на них подробно и ежедневно. Семейная жизнь Натальи Алексеевны разрушилась. Страдала её мать, привыкшая быть «бабушкой», всей душой полюбившая «внуков», жившая ими, страдали сами дети и их отец. Но обратить всё вспять было нельзя, и 2-го февраля 1957-го года она вновь расписалась с А.И. в Мезиновском поселковом совете. Этот шаг он назовёт позже ложным и стоявшим дорого им обоим. Через четыре дня пришло долгожданное известие о полной реабилитации Солженицына, а менее 3-х недель спустя под колёсами товарняка погибла Матрёна Васильевна. Её смерть стала большим ударом для писателя, искренне привязавшегося к старухе.

Все эти события привели к тому, что по окончании учебного года А.И. перебрался в Рязань, к жене. Здесь он устроился преподавателем физики в самой престижной школе города. Помог в этом её директор, с которым, как выяснилось, они рядом воевали. В благополучном, «лакированном» городе в детях уже не было той жажды знаний, какая была у коктерекских ребят. Рассказы о тайнах вселенной были им скучны, отсутствие практики отчисления и лёгкость, с которой завышались оценки, порождало в учениках ощущение безнаказанности, приводившей к разболтанноти и небрежению к наукам. Кроме физики, Солженицын вёл в школе фотокружок. Как и в Мезиновском, он был нелюдим, отказался от должности завуча и Аспирантуры, оберегая время для главного – литературы, о занятиях которой никто не должен был даже догадываться. При этом уроки свои вёл А.И. захватывающе, творчески, азартно, излагая самые сложные вещи почти шутя. «С приходом ново учителя у меня появился интерес к предмету, – вспоминала Н. Торопова. – Все занимались физикой с удовольствием. А.И. ввёл систему преподавания по типу вузовской. У нас были коллоквиумы, зачёты, интересные опыты. Мне кажется, он с таким же успехом мог бы преподавать литературу. Главное было в том, как он это делал». На урок астрономии Солженицын приносил томик классической прозы, находил в тексте описания звёзд, читал их глазами астронома, отмечая неточности. О тайнах звёзд он рассказывал вдохновенно, поэтически, завораживая своих слушателей. Школьником А.И. внушал безусловное уважение к себе и веру в их собственные силы. Уроки его были насыщены и энергичны, наполнены до последней секунды. Ни мгновения не должно было пропасть зря, никакой шум не должен был отвлекать от урока, контрольные формулировались так, чтобы ученики могли продемонстрировать собственное понимание материала, важным было не только правильность решения, но и способ его, оценивались не только беловики, но черновики, ответы должны были излагаться коротко и по существу. Принципиальный во всём, Солженицын был единственным учителем, не «тянувшим» учеников, единственным, кому удавалось проводить через педсовет твёрдые «двойки».
Рязанская школа была последней, в которой А.И. работал по специальности. К педагогической деятельности он, в некоторой степени, вернётся лишь в Вермонте, когда будет преподавать науки собственным сыновьям. У Солженицына был замысел написать нечто вроде «Одного дня одного учителя» по аналогии с «Иваном Денисовичем», но он так и не был осуществлён. Правда, учителям, школе всё же нашлось место в его творчестве: в рассказах «Для пользы дела» и «Настенька». «Настенька» написана была уже в 90-е годы излюбленном А.И. жанре двучастных рассказов. Сюжет её относился к ранним годам советской власти, погромным для образования, годам, когда из школьной программы вычёркивалась русская классика, признанная контрреволюционной, а вместо неё внедрялись однодневки пролетарских «писателей», сокрушающие моральные основы. Личный же рязанский опыт отразился в рассказе «Для пользы дела». В нём Солженицын описал подлинный случай того времени, выведя реальных персонажей: директора техникума, парторга школы, где работал А.И., выведенного под фамилией Грачиков, покончившего с собой афериста Ларионова (в рассказе – Кнорозов). Этот рассказ был с небольшими изъятиями напечатан в «Новом мире» в 1963-м году.

Учительство было не просто профессией Солженицына, но, во многом, внутренней сутью его. И спустя годы простой провинциальный учитель математики и физики превратился в Учителя жизни для многих и многих людей в России и мире. В Учителя, перевернувшего сознание и жизнь своих последователей. В духовного наставника, чья статья «Жить не по лжи», станет своеобразным катехизисом, непререкаемой заповедью, определившей путь для немалого числа людей. Такими учителями были прежде Достоевский и Толстой. И А.И. стал прямым и единственным продолжателем этой традиции русской литературы. Его коктерекский ученик С. Коженазар вспоминал: «Я шёл по его стопам, учил детей заниматься самовоспитание. Уроки Солженицына стали для меня стандартом мастерства. (…) Почти полвека Александр Исаевич, как маяк в океане, помогает мне плыть по морям жизни». Маяком стал Солженицын для своих учеников в масштабе целого мира. Таким маяком нельзя стать, просто играя роль некоего «гуру», даже литературного творчества мало для этого. Учить других можно лишь собственной жизнью, и жизнь А.И., его личность, судьба стали воплощением того, к чему призывал он в своих сочинениях, ибо всякое слово его подкреплено было действием. «Вот, значит, какими Ты создал нас, Господи! – восклицал Юрий Нагибин. – Почему Ты дал нам так упасть, так умалиться и почему лишь одному вернул изначальны образ?!» Учитель, проповедующий то, во что не верит сам, не может внушить веры другим. Нельзя проповедовать то, что не исповедуешь. Учить можно лишь собственным примером, – это заповедь всякого хорошего педагога. Сыновья Солженицына на вопрос, что они будут рассказывать своим детям об их деде, ответили: «Наверное, самое главное – это тот несравнимый пример морального и физического мужества, которым он ослепил в своё время весь мир. Второе, это его полная отдача самого себя искусству – и как она проявлялась в его личной жизни. И, в-третьих, мы попробуем им передать те ценности, которые он, в свою очередь, постарался передать нам, в том числе убеждение в том, что судьбу человека лепят не обстоятельства, случайности или рок, а в первую очередь сам его характер». Некогда Достоевский писал: стань светом, и тебя увидят. И Анна Ахматова удивительным чутьём своим при первой встрече с А.И. поняла и определила главное в нём: «Све-то-но-сец!.. Мы и забыли, что такие люди бывают… Поразительный человек… Огромный человек…»
Солженицына всегда крайне волновали проблемы российского образования. Выступая на съезде учителей в 1995-м году, он говорил: «Сегодня в программе нашего съезда стоит вопрос о школе русской национальной. Во всех бывших республиках СССР и во всех автономиях превосходно и давно существуют школы национальные. Создают национальные школы эстонцы, чуваши, татары, узбеки, казахи, ни перед кем не оправдываясь, – и справедливо, и они правы, и очень хорошо. Но если только русский скажет «русская национальная школа» – поднимается страшный шум, опасность чуть ли не фашизма. Почему, почему русский народ, единственный из народов СССР, лишён права и на самоопределение, и на воссоединение, почему? Если всем можно, почему нам нельзя? Это просто глупо и смешно, стыдиться здесь нечего. Надо различать слова «российский» и «русский» и никогда не путать. Российское у нас – государство, многонациональное и многоверное. Российские у нас все органы правительственные, государственные, – это всё российское. Но культура, простите, у нас русская, и никак культуру российской сделать нельзя, это бессмыслица. И не может быть вообще интернациональной культуры, ибо каждый народ растёт во всечеловечество, словами Достоевского, только из своей культуры. Интернациональная – это бессмыслица, потому что «интер» – это «между», между нациями, никакой нации, вообще никакой. И нас забили этим интернационализмом, нам дышать не дают, не дай Бог сказать «русское национальное». Да, должна школа расти из русской культуры, из русской традиции, из русской истории, из родного языка, из краеведения, которое у нас затоптано с ненавистью, – из этого всего может вырасти только русская национальная школа. (…) Напомню, более того что по пакту ООН о правах человека, цитирую: «Родители имеют право давать детям религиозное воспитание». Отказать в этом – нельзя. И можно ожидать, что в русской национальной школе – ну не повально конечно, вовсе не повально в наш атеистический век, но многие родители захотят, чтобы их дети изучали православие. И оно должно быть внесено в расписание. И вот как тут быть? Именно по атеистичности нашего века, а в некоторых местах, в некоторых регионах по разноплемённости и разноверию, делать обязательным обучение православию нельзя. Но можно сделать факультативным отказ от него. Кто хочет отказаться по каким-то соображениям – откажись».